– Ну довольно, – сказал мне Диего Алатристе. – Уймись.

С трудом переводя дух, я взглянул на него: капитан вытирал клинок подобранной с палубы тряпкой – судя по всему, то была размотанная мавританская чалма, – потом вложил шпагу в ножны, не сводя при этом глаз с тех, кто тонул вокруг галеоты или еще плавал неподалеку, опасаясь приблизиться. Вода была не слишком холодна, и они могли бы держаться на плаву довольно долго – разумеется, речь не о раненых, которые, захлебываясь, пуская пузыри, оглашая воздух предсмертными криками и стонами, из последних сил боролись со смертью в покрасневшей от крови воде.

– Это не твоя кровь, так?

Я осмотрел руки, пощупал ноги, провел ладонью по кирасе и радостно убедился, что не получил ни царапины.

– Цел. Все на месте. Как и у вас.

Потом мы оглядели пейзаж после битвы: два еще сцепившихся корабля, груды распотрошенных тел меж гребных скамей, турки – пленные, мертвые, умирающие, а также сколько-то живых, но мокрых, начавших под угрозой аркебуз и копий взбираться на борт, – и наши, уже втихомолку принявшиеся шарить по галеоте. Левантийский бриз сушил чужую кровь у нас на руках и лицах.

– Кажется, мы зря старались, – вздохнул Алатристе.

Да, на этот раз нам не обломилось: галеота, вчера вышедшая из пиратского порта Сале [3] , еще не успела ничего награбить перед тем, как мы заметили ее приближение, так что, если не считать разного тряпья да еще оружия, добычи не было никакой – ничего ценного мы не нашли, хоть и перетряхнули весь корабль от киля до клотика и даже переборки в трюме взломали. И на уплату пресловутой королевской пятины, будь она неладна, не нашлось ни единого дублона. Мне пришлось довольствоваться бурнусом тонкой шерсти – да и тот оспаривать едва ли не на кулаках с кем-то из наших, уверявшим, что заметил его первым, – а капитану Алатристе достался извлеченный из тела убитого клинок с затейливой резьбой на рукояти и отлично заточенным обоюдоострым лезвием дамасской стали. С этими трофеями он и вернулся на «Мулатку», я же, продолжая рыскать по галеоте, отправился поглядеть на пленных. Ибо за неимением иной добычи единственную ценность представляли выжившие турки. По неслыханному везению, среди гребцов не оказалось ни одного христианина, ибо пираты, смотря по обстоятельствам, сами брались то за весла, то за оружие, и когда движимый благоразумием дон Мигель Урдемалас приказал остановить резню, сдавшихся в плен, раненых и выловленных из воды оказалось семьдесят душ. Это означало, что за каждую, смотря по тому, на каком невольничьем рынке станут их продавать, можно выручить от восьмидесяти до ста эскудо. Если вычесть королевскую пятину и долю капитана галеры да разделить полученную сумму на пятьдесят членов команды и семьдесят солдат – почти двести гребцов-каторжан, как и всегда, не в счет, – легко будет убедиться, что сильно-то с этого не разживешься, однако кое-что все же получишь, а кое-что – лучше, чем ничего. Всегда и неизменно, господа, следует помнить, на носу себе зарубить: больше выживших – больше прибыль. Ибо вместе с каждым из тех, кто барахтается в воде, пытаясь вскарабкаться на борт, уйдет на дно тысяча реалов.

– Капудана повесить, – сказал капитан Урдемалас.

Сказал негромко – так, чтобы его слова слышали только комит, прапорщик Муэлас, штурман, сержант Альбадалехо и двое пользующихся особым его доверием солдат, одним из коих был Диего Алатристе. Они держали совет на корме «Мулатки» возле фонаря, поглядывая время от времени на галеоту, все еще насаженную на острие нашего тарана. Весла переломаны, в пробоину поступает вода, так что все сошлись на том, что нет никакого смысла буксировать его: потонет скоро и совершенно неминуемо.

– Он вероотступник, – Урдемалас поскреб бороду. – Испанец родом с Майорки. Некто Боикс. Здесь его звали Юсуф Боча.

– Он ранен, – заметил комит.

– Значит, вздернуть поскорей, пока не подох.

Командир галеры поглядел на солнце, висевшее у самого горизонта. Через час стемнеет, прикинул Алатристе. За это время пленные должны быть закованы и препровождены на борт «Мулатки», а та возьмет курс на ближайший дружественный порт, где их можно будет продать. А сейчас как раз допрашивают, проверяя, на каком языке говорят, какому богу молятся, отделяют христиан от морисков, морисков – от мавров, мавров – от турок. Каждый пиратский корабль – плавучая Вавилонская башня. Нередко, вот как сейчас, встретишь и таких, кто предал свою веру, и еретиков – англичан и голландцев. И в том, что капудана надо повесить, согласны были все.

– Готовьте петлю.

Алатристе знал, что иначе и быть не может. Вероотступнику, командовавшему вражеским кораблем, оказавшему сопротивление и повинному в гибели подданных испанского государя, как никому другому впору придется пеньковый воротник, раз и навсегда вылечивающий человека от несварения. Это уж как водится. А уж если он ко всему еще и испанец, то и вообще говорить не о чем.

– Почему его одного? – спросил прапорщик Муэлас. – Здесь есть и другие мориски – помощник капитана и еще четверо, самое малое. Их было больше, но остальные убиты. Или умирают.

– А прочие пленные?

– Вольнонаемные гребцы, мавры из Сале. Есть двое белобрысых, сейчас как раз проверяют, обрезанцы они или христиане.

– Ну так вы знаете, как поступить с ними: обрезаны – приковать к веслам, а потом сдать в инквизицию. А не обрезаны – на рею… Сколько у нас убитых?

– Девять, да еще те, кто не дотянет до утра. Это не считая гребцов.

Урдемалас нетерпеливо и с досадой хлопнул ладонью по фонарю.

– Значит, вешать всех шестерых!

Наш капитан был человек дошлый и тертый, несколько грубоватый в обращении, и тридцать лет плаваний по Средиземноморью врезали глубокие морщины в его обветренную, загорелую кожу, посеребрили ему бороду. Он-то знал, как поступать с людьми, которые, закат встречая в Берберии, а рассвет – на испанском берегу, опустошали все, что попадалось под руку, и преспокойно возвращались досыпать домой.

Солдат доложил о чем-то Муэласу, и тот повернулся к капитану:

– Говорит, оба белобрысых – обрезаны… Один предатель – француз, другой – из Лиорны.

– К веслам – обоих.

Теперь понятно, почему так яростно сопротивлялась галеота – матросы ее знали, на что идут, и терять им было нечего. Почти все мориски на борту предпочли бы погибнуть в бою, чем сдаться, и тут, по бесстрастному замечанию Муэласа, сказывалось воздействие земли, родившей этих морских псов. Исстари и повсеместно повелось так, что испанские солдаты не оставляли в живых своих отрекшихся от истинной веры земляков, если те командовали пиратскими кораблями, да и рядовых матросов-морисков щадили лишь в том случае, если те попадали к ним в руки без боя: тогда их передавали святейшей инквизиции. Морисков, то есть крещеных, но сомнительных в смысле веры мавров, изгнали из Испании восемнадцать лет назад, после многих кровавых восстаний, лживых обращений, предательств и новых мятежей. Тысячу злосчастий претерпевали они в этом исходе: погибали, лишались всего достояния, видели, как становятся жертвами насилия их жены и дети, а когда добирались до побережья Северной Африки, находили не очень-то радушный прием у своих единоверцев и соплеменников. Обосновавшись наконец в самых пиратских портах – в Алжире, Тунисе, а по большей части – в Сале, расположенных ближе всего к берегам Андалузии, они делались наилютейшими, непримиримейшими врагами нашими – никто не проявлял большей жестокости в стычках на море и при налетах на приморские испанские городки и селения: разоряли их беспощадно, благо, во-первых, знали местность, как собственный двор, каковым она, в сущности, и была, а во-вторых, действовали со вполне понятной и объяснимой злобой людей, явившихся поквитаться и свести старинные счеты.

– А тех – повесить, да без лишнего шума, – посоветовал Урдемалас. – Чтобы переполох среди пленных не поднялся. Вздернуть после того, как все уже будут в кандалах.